Электронная энциклопедия

Ниже публикуются некоторые былички (рассказы о встрече с нечистой силой), записанные и опубликованные в сборнике Дмитрия Мхайловча Балашова¹⁾.

55 л., запись 1961 г.

Когда-то дедушка Алексей это сказывал. Два товарища запоходили на вечеринку, а мать одного и говорит:

— Сегодня не ходи на вечеринку!

— А как, — говорит, — не ходи, сегодня очень интересная вечеринка будет!

Ну и вот собрались, ушли на вечеринку. Ну и одна свинья, как пойдут, так в ноги им и бросается, так и бросается, не дает пройти. Она и людей разгоняла, эта свинья. Ну, они и схватили эту свинью, он с товарищем, и так били эту свинью, и так били, едва живую отпустили… А пришли домой — и мать лежит, стонет, вся избита.

— Ты чего, мама?

— А чего, — говорит, — ты хороший сынок, сам избил. Так вот свернулась свиньей и бегала, не хотела пустить. (Рассказывали раньше-то, что овяртывались животными люди, а нынче-то машины делают, а свернуться не могут)

Яголь у нас осенью собирают в кучи и ставят, метку: березку или елку обтешут и ставят, чтобы зимой не потерять. Так вот такой случай был. Яголь-то пошли копать. Ну, накопали, потом у елки устроили танцы. Сперва боролись, Николай — здоровый мужик, он говорит:

— Ну, все на меня, можете ли меня обороть!

Их мужиков восемь человек, и ничего не могут поделать с им. Ну, потом «Волузях» стали плясать»… А как потянулись ложиться спать, тут и запело. Сашка: «поют!», — говорит, а сестра-то Анна, монашина, она с нами была: «Давай! Кого, — говорит, — поет! Сами наплясались да нашумелись, с того и кажется!».

А сама ходит вокруг ели, да закрестит, да молитву прочтет, а нам: «Сказывайте сказки!». Чтобы не слушали… — А сама-то, — потом говорит, — уж и молитву читаю!

В Пялицах тоже было: остановились так у ели, а вдруг зачудило, зашумело там — нечистая сила. Они и собаку спустили, и науськали, и как зачало там собаку драть! И они сперва стали головнями кидаться, а как полетели головни им назад, да зауськало, да засвистело, так они уж затянулись под эту ель да и замолчали. Так вот эта чудь чудит.

Тут Ольховские озера есть, между Чаваньгой и Кузоменью. Ходят туда ловить кумжу, сига, форель, окуньков… Так пока не знает никто — ловят, а как проговорится кому мужики, ну хоть кому, похвастаются, — так больше ничего и не уловить! Все сетки спутает и разбросает, новые выборосит на берег.

73 г., запись 1961 г.

Вот нынче беси есть али нет?

Я была маленькая, а брат был старше меня на двадцать лет, так вот он рассказывал. Он был небольшой, с дедушкой ходили в Архангельскую. Шли по городу, и старичок встретился нашему дедушку знакомый, а глаз один выбитый, кривой. Ну, а наш брат небольшой был и интересно показалась.

— А что, — говорит, — дедушка, у него глаз кривой? А дед и говорит:

— А вот отчего глаз кривой. Он был раньше гармонистом, молодый, и вот, — говорит, — всё тоже ходили гуляли, пили с товарищами, а вот один и привязался к нему: «Поедем, — говорит, — с тобой на танцы», — гармониста и зазвал. Он с има согласился ехать. Ну вот, он его привез тамотки, в комнаты» просторы хорошие, к богачам как бы, и все там танцуют пары за парами. Ну, он сел на стул и стал играть, а эти танцы и пошли. И вот одна барышня его омахнула хвостом — платьем но глазу стегнула. А он как глаз прокуксил, протер — а глазом видит: не люди, а беси с рогамы, с хвостамы, и сидят не в комнате, а на болоте, на клоцках. Ну и он как этот глаз закроет, не смотрит тем — и все как народ, танцуют, играют все, тем больным посмотрит — а беси! И так ему страшно стало, он запросил товарища:

— Отвези ты меня домой назад, — говорит, — что-то мне плохо!

Ну вот, тот сперва поунимал, а потом и согласился. Ну вот, он его посадил в повозку, тройка лошадей подпряжена под повозкой, и вот повез. И он, [гармонист], захотел посмотреть, на чем везет — тем-то, больным глазом поглядел, — а не карета, а елка, и он сидит на елке, а вместо лошадей три человека запряжены, грешника, а на елке бес с рогамы, с хвостом, на вершинке, и этих людей нахлястывает, они храпят бедны. Ну вот, и привез к дому к своему, где назначено. Он-то этим здоровым глазом тоже смотрит, куда его везут. И привез и распростились на тот раз. Потом как пойдет вот на рынок-то, так тем глазом и видит нечистоту ту. Они уж там и тащат, и воруют, а где-ка стронут, прольют, чтобы ругались, а где-ка подкорючат, стронут. А он товарища-то и увидел:

— Здравствуй, товарищ! А тот и ожегся:

— Ты как меня видишь?

Ну, а он с простоты и говорит: «Вот так-то и так-то, я как был у тебя, меня одна дама хлестнула хвостом по глазу, так я с тех пор и вижу вас, вижу все, что вы проделываете!». Тот как размахнется, стегнет ему по глазу, чтобы не видел, у того и глаз вытек. «Тут в обморок я упал, тут меня подобрали», — он и сказывает старику, дедушку нашему. Ну, тут подобрали, глаз залечили, так и остался кривой. Ну, а дедушко брату-то рассказывал, Григорью, а Григорий после службы мне сказывал, большой уже был, а я в девках была.

Девка полоскала на Двины платье, у Архангельска. Рассказывали старики, она сделалась как беспамятна, и ее подхватило вихрем и перенесло на эту сторону, между Тетрином и Чаваньгой. Тут старичок жил на волоку, на тонюшке, к этому старичку перенесло. Днем уходил, ловил зверей да куроптей, а вечером старичок-то придет, а девка и зашепчется, заговорит. Старик-то и заспрашивал:

— С кем ты вечером говоришь?

— А ко мне, — говорит, — приходит вроде человека. И говорит:

— Он куды тебе приходит?

— А он дом строит на Каменке (это за Тетрино), меня хочет туда перенести.

— А что, — говорит, — я никого не вижу? — дедко ей говорит. — Затопи печь, я сяду прям огня!

Печки-то на тонях были устьем около двери. Печка топится, вдруг стенок, застенил огонь, прошел прям двери. Так старик тот вечер и пропустил его, а на второй вечер зарядил пищаль, хлебный катышок заложил и направил. Сидит, дожидает, и девке велел опять печь затопить. Вот она затопила печь, печь-то топится, а он сидит, пищаль-то направил, вдруг стенок, застенило огонь, он прицелился и спустил пищаль — стрёлил. Как стрёлил — охнуло, застонало, и нигде ничего не очудилось, и больше не заходил, и кольки ден жили, больше никакой не заходил. Так вот нечистый-от ходит, старики-то говорят — его пулей не подстрелишь, а хлебной крохой. Ну, тут старичок колько и жил, зимой девушку перенесло, а потом в деревню переехал, а летом ее перевез к отцу-матери в Архангельск. Колько до того благодарны были, сколько годов всё мешки посылали то муки, то крупы, всё за доцерь платили. Только давно это было, боле ста годов, я так думаю, по старикам-то.

— А вы в Пялицах были?

— Нет.

— Бабушка, расскажи ему!

— Ну, чего рассказывать, каку плетню. Нынче и народу того уже нет.

Так вот в Пялицы было тоже, сказывать-то неохота, сидели на тони, ловили будто летом старик со старухой, и ребенок у них был, внучка. А у них в сети семга заскакала, заторбалась, они и поехали невод оттянуть, семгу посмотреть, а ночью дело было, ребенок у них один и остался спящий. Ну вот. А старуха эта будто боится: «Ну, оставайся, дитятко, бог с тобой». Ушли. Ну, а вернулись, — и ребенка и нету. Ну, тут и хвать, инде хвать, и нету ребенка. Ну и в Пялицах у них была знающа, вроде колдунья, зналась с этой нечистой силой. Ну, к этой и пошли, к знахарке этой, в деревне. Там в деревне и отец был, старику и старухе сын, а девке-то этой как будто и отец. Ну и отца взяли с собой. И знахарка эта сказала, что где искать. Ну вот, они по-сказанному как будто и пошли, веема побежали. Ну и ходят, и видят — им знахарка сказала: увидите, как клоцок белеет на болоте, и берите. Ребенок был в одной рубашке, спящий. Ну, увидели и побежали. Отец как будто был молодый да бойкой, и побежал. Прибежал, захватил ребенка и назадь.

Так куды-то бежал, болото-то летом как сухо, а обратно побежал, так болото-то волной, так волной и ходит. Только знахарка сказала ж, что ни будет — бежи, не свертывайся да не остаивайся. Он так и сделал, как велено. Бежали, бежали, да прямо на тоню прибежали, сели в карбас и в деревню поехали. А в деревню-то идут, а этот за кормой идет, нечистая сила, как зверь какой будто, торбается, идет… Они уж гребут, из сил выбиваются.

Приехали в реку — и он все вслед, по морю-то шел, и в реку, из реки-то и руцей зашел, а в руцью-то там с кем-то задрались там, с другим, так всю воду там смутили, смутили, в руцью-то уродовали, дрались, так три дня в руцью вода глиной текла, и из руцья в байну зашел и байну зауродовал — каменку разворочал. Уж ему ребенок-то был отдан, жалко ему ребенка.

Так в деревне как вечер — так заходит, засвистит, окол байны-то, да окол руцья-то. А после знахарка-то эта тоже зауговаривала, заувещевала — и скрылся.

Так после эта старуха девку эту в монастырь возила, молебен служила там. Девка после в Мурманске замужем была, а теперь старухой в Пялицы вернулась, там живет. (Вот поедешь, так спроси, тебе укажут ту старушку). А это оттого произошло, что с их тони голова была отдана: до них кто-то на тони сидел, как будто колдун, так отдал голову того, кто на другой год сидеть будет, чтобы семга ему хорошо попадала. Ну, а большого взять не могут, так ребенка взяли. (А эта старушка-то, колдовка, была здешня, чаваньска, Яшке Кожневу тетка родна, так она знала это дело, [умела колдовать]. Они с Ниловной уж ни молодыми ли девчонками научились. Так она рассказывала: «Я с иконой на пожню приду, а они уж косят ей, бесы. Я в летнюю пору по чулку свяжу, а они мне косят», — говорит).

И сейчас колдуны есть.

У нас одна жоночка выходила замуж в Варзугу, так головни залетали по деревне, огонь, у меня-то ко внучке попала в таз головня, а потом к овцам, так искры и полетели. И вот жонка и хорошая, и работяща, а все болеет, все болеет, до сих пор никак не поправится.

А то вот сидел на тони мужик, и поехал в деревню и замешкался. А эта жонка дожидает, да и забоялась. Закрылась и легла, и заспала ли, не заспала — вдруг слышит: едет с песнямы по морю. «Вот, — говорит, — едет!». Мужа дожидат, слышит, приехал к берегу, а она это присердилась, что пьяный, долго не ехал, так и нейдет встречать. И слышит: ворот заскрипел, карбас воротит3. Воротил, воротил, и ворот не заскрипел. Вот, думает, идет, идет, и вот придет сейчас! И все стихло, и нигде [360] ничего не слышно, и обтихло все. И не знает, что делать? И в избу никто не идет. Ну и забудила девку, — в няньках была, что ли, — и закрестила, зачитала молитвы, и девку выталкивает вперед. И вышли — ничего нет у ворота, и снова зашли. И уж не спала до утра.

А утром муж пришел, у него карбас угонило из реки, этот бес-то угнал. Вот она и слышала, как он мимо ехал, песни пел.

«Развяжу ли я!»

Вот еще, сидели на тони, сальницек горит, и вот пришло, под окошком закричало:

— Развяжу-у ли я?

— А развяжи!

Со смехом говорят, не знают кто, и все стихло. А утром пришли: и весь невод развязан, и на клубочки свито, как прядено.

Вот беда-то! И ехать надо невод метать, и все на клубочки свито.

Ну, вот, день-от проходит, а на другой вечер сели так, горюют, нать невод вязать, а скоро ли свяжешь! И опять под окошко пришло:

— Завяжу-у ли я?

— А завяжи, батюшка, завяжи, завяжи!

На другой день встали, пришли: невод по-старому веснет, все как на вёшалах было у них, так и есть.

О прошлом годе или сей год, летось, парень в Кашкаранцах ушел за грибами и двенадцать дней ходил. Искали везде, и не могли найти. Его связисты нашли, так его как ветерком шатало. А домой привели, так он, как вечер, просится:

— Отпустите к дедушке, я у дедушко спал, дак хорошо, да тепло дак. . .

Живет теперь. В интернате учился. Маремьяна Устеновна рассказывала, она знает, была в Варзуге.

Ягоды когда копаешь, так все в наклонку, да в наклонку, так овертисся.

А тут опять мужик был, старик; жонка-то [его] жива ли, в Сосновке?

Вот олени бежат, и белая важенка. У него такая своя была.

— Важенка-то наша!

И побежал за важенкой, за бугорок забежал, да и до сей поры нет. Так и пропал мужик.

Вот тоже нынче говорят: заблудились, да заблудились. Мужик с жонкой идет, а он ее звал Кармакулиха. Ну, он ее и зовет:

— Кармакулиха, поступывай, поступывай!

А она и приустала, а он идет вперед и покрикиват:

— Кармакулиха, поступывай, да поступывай!

Ну, она и шла, и шла на голос. И надо уж тому месту, где деревня, а все нет. К морю уж начала подходить, а все еще нету моря, и идет все на голос мужа. А тут чихнула и перекрестилась:

— Яко с нами бог! — говорит.

И очудилась: ничего нет, и сама не в том месте. Не видела ни Пялицы-реки, ни Чернавки-реки, очудилась на Истопки-горы, нынче фактория, между Чапамой, между Пялицей, — а как-то перешла две реки, и мужа нигде не нашла, и вышла к морю.

Дедушко Михаиле поехал в Тёгору, а ветер [пал]. Обратно-то запряг такого оленя, чтобы сам тянул, смиренного. Ну, олень тянул, тянул и в сторону вернул. Он схлопнул оленя на дорогу — тот в другую сторону. Он вышел, выдернул оленя на дорогу да взглянул вперед-то, а там куст березовый, и в кусту женская голова, и волосы долгие по ветру развеваются. Ну, он и хлопнулся в обморок на сани. Так пролежал, очнулся — олень тянет по дороге. Что такое? Огляделся: олень по другой дороге тянет в лес, по лесной дороге. Ну, он отвернул оленя в домашню сторону. Отвернул, подъехал немного, едет старик навстречу, на двух оленях, хромой старик, сосед, рядом жили со стариком. И задержали олени, засбегались в кучу. Тот старик стал оленей по рожкам батожком. Дедушко его спросил: «Ты куда?». А тот оленей по рогам батожком, отвернул и поехал по дороге. Ну, приехал домой, пошел к тому старику, у старухи спрашивает: «Куда твой старик поехал?». — «Что ты, — говорит, — куда он, к черту, поехал? У Изосимка в карты играет!». Ну, он пришел домой, да и заболел, забредил, без сознания сколько времени был.

В Пялицах случилось, с тем мужиком, что девку-то носило, — с отцом ее. Отец был-то еще подростком; пьяны пришли, так я забранилась — а черт тебя возьми! Так его как ветром схватило, [362] он так и побежал, так настичь никак не могли. Мужики побежали вслед, так едва его настигли, а новые на оленях ехали, так его схватили и привезли.

А то вот, говорят, еще подменивают в бане. В Чапамы ли одна жонка была, говорили. Так вот у этой тоже подкинули, дитя подменили. Не росла ничего до восемнадцати лет. В бани-то воды-не хватило, мать оставила дите, а пришла с водой, а ребенок будто тот, — а не тот. И до восемнадцати лет жила, даже ела, а и не росла, только брюхо больше, не ползала, а потом умерла.

А вот в тридцать шестом году у нас старуха копала яголь, вдруг идет по лесу в шинели человек. Она с мешком ли была, с коробом — и бежать. Домой прибежала и кричит:

— Ой, старик! Прохожего видела! (Это черта у нас так зовут).

Ну, старик ей:

— Сегодня закрывай всё, окна и двери.

Вот они пошли за водой с коромыслом, а он по болоту идет со свечкой. Они и коромысло бросили, прибежали, всё завязали, и окна и двери. И сидят. И вдруг заколотилось:

— Пустите!

— Не пустим, кто такой?!

— Человек!

А жонка-то смотрит:

— Он, — говорит, — он самый! Старик ему кричит:

— Читай молитву! А он:

— Не умею!

— Ну, читай за мной!

Старик и зачитал: «Господи Исусе Христе, помилуй, нас!». Ну, он повторяет. Спустили его.

— Кто ты такой?

— А я тут хожу, травы да мхи собираю.

Он в этой же деревне на квартиры стоял. Так когда пришел домой, рассказал, так старуха-хозяйка в обморок упала, чуть со смеху не померла.

В прежно-то время без молитвы и в дом не запускали, прочитают — и «аминь», тогда откроют уж.